Гуревич (так и делает. Натали с запрокинутой головой. Нескончаемое лобзание): О Натали! Дай дух перевести!.. Я очень даже помню – три года назад ты была в таком актуальном платьице… И зачем только меня поперло в эту Куэнь-Лунь?.. Я стал философом. Я вообразил, что черная похоть перестала быть, наконец, моей жизненной доминантою… Теперь я знаю доподлинно: нет черной похоти! нет черного греха! Один только жребий человеческий бывает черен!

Натали: Почему это, Гуревич, ты так много пьешь, а все-все знаешь?..

Гуревич: Натали!..

Натали: Я слушаю тебя, дурашка… Ну, что тебе еще, несмышленыш?..

Гуревич: Натали…

Неистово ее обнимает и впивается в нее. Тем временем руки его – от страстей, разумеется, – конвульсивно блуждают по Натальиным бедрам и лонным сочленениям. Зрителю видно, как связка ключей с желтой цепочкой переходит из кармашка белого халатика Натали в больничную робу Гуревича. А поцелуй все длится.

Натали (чуть позже): Я по тебе соскучилась, Гуревич… (Лукаво.) А как твоя Люси?

Гуревич: Я от нее убег, Наталья. И что такое, в сущности, – Люси?

Я говорил ей: «Не родись сварливой». Она мне: «Проваливай, несчастный триумвир!» Почему «триумвир», до сих пор не знаю. А потом, уже мне вдогонку и вслед: «Поганым будет твой конец, Гуревич! Сопьешься с круга, как Коллонтай в Стокгольме! Умрешь под забором, как Клим Ворошилов!»

Натали (смеется): А что сначала?

Гуревич:

Ну что сначала? И не вспоминай.

О Натали! Она меня дразнила.

Я с неохотой на нее возлег.

Так на осеннее и скошенное поле

Ложится луч прохладного светила.

Так на тяжелое раздумие чело

Ложится. Тьфу! – раздумье на чело…

Брось о Люси… Так, говоришь, – скучала?

А речь об этой шлюшке завела,

Чтоб легализовать Мордоворота?

Натали:

Опять! Ну как тебе не стыдно, Лев?

Гуревич:

Нет, я начитанный, ты в этом убедилась.

Так вот, сегодня, первомайской ночью

Я к вам зайду… грамм двести пропустить.

Не дуриком. И не без приглашенья:

Твой Боренька меня позвал, и я

Сказал, что буду. Головой кивнул.

Натали:

Но ты ведь – представляешь?!

Гуревич:

Представляю.

Нашел с кем донхуанствовать, стервец!

Мордоворот и ты – невыносимо.

О, этот боров нынче же, к рассвету,

Услышит Командоровы шаги!..

Натали:

Гуревич, милый, ты с ума сошел…

Гуревич:

Пока – нисколько. Впрочем, как ты хочешь:

Как небосклон, я буду меркнуть, меркнуть,

Коль ты попросишь… (подумав) Если и попросишь —

Я буду пламенеть, как небосклон!

Пока что я с ума еще не сбрендил, —

А в пятом акте – будем посмотреть…

Наталья, милая…

Натали:

Что, дуралей?

Гуревич:

Будь на тебе хоть сорок тысяч платьев,

Будь только крестик промежду грудей

И больше ничего, – я все равно…

Натали (в который уже раз ладошкой зажимает ему рот. Нежно): А! ты и это помнишь, противный!..

Кто-то прокашливается за дверью.

Гуревич: Антильская жемчужина… Королева обеих Сицилий… Неужто тебе приходится спать на этом дырявом диванчике?..

Натали: Что ж делать, Лев? Если уж ночное дежурство…

Гуревич:

И ты… ты спишь на этой вот тахте!

Ты, Натали! Которую с тахты

На музыку переложить бы надо!..

Натали: Застрекотал, опять застрекотал…

За дверью снова покашливание.

Гуревич: «Самцы большинства прямокрылых способны стрекотать, тогда как самки лишены этой способности». Учебник общей энтомологии. (Снова тянутся друг к другу.)

Прохоров (показывается в дверях с ведром и шваброю): Все процедуры… процеду-уры… (Обменивается взглядом с Гуревичем. Во взгляде у Прохорова: «Ну как?» У Гуревича: «Все путем».) Наталья Алексеевна, наш новый пациент, вопреки всему, крепчает час от часу. А я только что проходил – у дверей хозотдела линолеум у нас запущен – спасу нет. А новичок… Ну, чтоб не забывался, куда попал, – пусть там повкалывает с полчаса. А я – пронаблюдаю…

Гуревич: Ну что ж… (В последний раз взглянув на Натали, с ведром и шваброю удаляется, стратегически покусывая губы.)

Прохоров:

Все честь по чести. Я на то поставлен.

Ты, Алексевна, опекай его.

Он – с припиздью. Но это ничего.

ЗАНАВЕС

Четвертый акт

Снова 3-я палата, но слишком слабо заселена: одни еще не вернулись с ужина, другие – с аминазиновых уколов. Комсорг Пашка Еремин все под той же простыней, в ожидании все того же трибунала. Старик Хохуля после электрошока недвижим, и мало кого занимает, дышит он или уже нет. Витя спит, контр-адмирал тоже. Стасик онемел посреди палаты с выброшенной в эсэсовском приветствии рукой. Тишина. Говорит только дедушка Вова с пунцовым кончиком носа.

Вова: Фу ты, а в деревне-то как сейчас славно! Утром, как просыпаешься… первым делом снимаешь с себя сапоги, солнышко заглядывает в твои глаза, а ты ему в глаза не заглядываешь… стыдно… и выходишь на крыльцо. А птички-пташки-соловушки так и заливаются: фирли-тю-тю-фирли, чик-чирик, ку-ку, кукареку, кудах-тах-тах. Рай поднебесный. И вот, надеваешь телогрейку, берешь с собой документы, и вот так, в чем мать родила, идешь в степь, стрелять окуней… Идешь убогий, босой и с волосами. А без волос нельзя, с волосами думать легче… И когда идешь – целуешь все одуванчики, что тебе попадаются на пути. А одуванчики целуют тебя в расстегнутую гимнастерку, такую выцветшую, видавшую виды, прошедшую с тобой от Эльбы до Техаса…

В палату тихо-тихо заходят, взявшись за руки, Сережа Клейнмихель и Коля. Потирают на попах свои уколы, обсаживают Вову, слушают.

Вова: И вот так идешь… ветры дуют поперек… Сверху – голубо, снизу – майские росы-изумруды… А впереди – что-то черненькое белеется… Думаешь: может, просто куст боярышника?.. да нет. Может быть, армянин?.. Да нет, откуда в хвощах может появиться армянин? А ведь это, оказывается, мой внучек, Сергунчик, ему еще только четыре годика, волосики на спине только начали расти, – а он уже все различает: каждую травинку от каждой былинки, и каждую пичужку изучает по внутренностям…

Коля: А я вот ничего не сумею отличить. Я все время в палате. Липу от клена я еще смогу отличить. А вот уж клен от липы…

Стасик (снова дует по палате из угла в угол): Да! ничего на свете нету важнее спасения дерев! Придет оккупант – а где наша интимная защита? интимная защита ученого партизана? А в чем она заключается? – а вот в чем: ученый партизан посиживает и похаживает, покуривает и посвистывает. И наводит ужас на прекрасную Клару!

Вова: А мой сосед Николай Семенович…

Стасик (неудержимо): Господь создал свет, да, да! А твой Николай Семеныч отделил свет от тьмы. А вот уж тьму никто не может отделить ни от чего другого. И потому нам не дают ничего подлинного и интимного! Перловой каши, например, с творогом, с изюмом, с гавайским ромом…

Коля: И с вермутом…

Стасик: Нет, без вермута. При чем здесь вермут?! И до каких пор меня будут прерывать? Делать торными тропы нечестивых? Когда, наконец, закончится сползание к ядерной катастрофе? Почему Божество медлит с воздаянием? И вообще – когда эти поляки перестанут нам мозги ебать?! Ведь жизнь и без того – так коротка…

Вова: А ты посади, Стас, какой-нибудь цветочек, легче будет…

Стасик: Хо-хо! Нашел кому советовать! Да ты поди, взгляни в мою оранжерею. Жизнь коротка, – а как посмотришь на мою оранжерею – так она будет у тебя еще короче, твоя жизнь! Твои былинки и лютики – ну их, они повсюду. А у меня вот что есть – сам вывел этот